Неточные совпадения
В светлом, о двух окнах, кабинете было по-домашнему уютно, стоял запах хорошего табака;
на подоконниках — горшки неестественно окрашенных бегоний, между окнами висел в золоченой раме желто-зеленый пейзаж, из тех, которые прозваны «яичницей с луком»:
сосны на песчаном обрыве над мутно-зеленой рекою. Ротмистр Попов
сидел в углу за столом, поставленным наискось от окна, курил папиросу, вставленную в пенковый мундштук,
на мундштуке — палец лайковой перчатки.
На одной изображена была легавая собака с голубым ошейником и надписью: «Вот моя отрада»; у ног собаки текла река, а
на противоположном берегу реки под
сосною сидел заяц непомерной величины, с приподнятым ухом.
Разумеется,
сидя на таком месте, он совершенно безопасен от ружья охотника: если вы подъедете или подойдете близко к
сосне, то нижние ветви закроют его и вам ничего не будет видно, если же отойдете подальше и глухарь сделается виден, то расстояние будет так велико, что нет никакой возможности убить дробью такую большую и крепкую птицу, хотя бы ружье было заряжено безымянкой или нулем.
Темная синева московского неба, истыканная серебряными звездами, бледнеет, роса засеребрится по сереющей в полумраке травке, потом поползет редкий седой туман и спокойно поднимается к небу, то ласкаясь
на прощанье к дремлющим березкам, то расчесывая свою редкую бороду о колючие полы
сосен; в стороне отчетисто и звучно застучат зубами лошади, чешущиеся по законам взаимного вспоможения; гудя пройдет тяжелым шагом убежавший бык, а люди без будущего всё
сидят.
По мере того как одна сторона зеленого дуба темнеет и впадает в коричневый тон, другая согревается, краснеет; иглистые ели и
сосны становятся синими, в воде вырастает другой, опрокинутый лес; босые мальчики загоняют дойных коров с мелодическими звонками
на шеях; пробегают крестьянки в черных спензерах и яркоцветных юбочках, а
на решетчатой скамейке в высокой швейцарской шляпе и серой куртке
сидит отец и ведет горячие споры с соседом или заезжим гостем из Люцерна или Женевы.
Там стоит
сосна,
на той
сосне сидит Адраган».
Что ж, Максим Григорьич, поверишь ли? как приехал
на то урочище, вижу: в самом деле
сосна, и
на ней
сидит мой Адраган, точь-в-точь как говорил святой!
Хорошо
сидеть с ними и, слушая простое, понятное, смотреть
на берега Камы,
на сосны, вытянутые, как медные струны,
на луга, где от половодья остались маленькие озера и лежат, как куски разбитого зеркала, отражая синее небо.
(Двоеточие стоит, слушая Замыслова. Суслов, взглянув
на оратора, проходит под
сосны, где молча
сидят Шалимов и Влас. Из глубины сцены с правой стороны идут Марья.)
Но согласитесь, что ежели
на каждой российской
сосне сидит по вороне, которые все в один голос кричат: посрамлены основы! потрясены! — то какую же цену может иметь мнение человека, положим, благонамеренного, но затерянного в толпе?
Мы скоро нашли Лыска. Он стоял перед громадной
сосной и отчаянно заливался. Белку я скоро разыскал. Она
сидела на сучке в средине
сосны и смотрела
на нас совершенно спокойно.
Сначала мы едем по полю, потом по хвойному лесу, который виден из моего окна. Природа по-прежнему кажется мне прекрасною, хотя бес и шепчет мне, что все эти
сосны и ели, птицы и белые облака
на небе через три или четыре месяца, когда я умру, не заметят моего отсутствия. Кате нравится править лошадью и приятно, что погода хороша и что я
сижу рядом с нею. Она в духе и не говорит резкостей.
Снилась мне золотая Украина, ее реки, глубокие и чистые; седые глинистые берега, покрытые бледно-голубою каймою цветущего льна; лица, лица, ненавистно-милые лица, стоившие стольких слез, стольких терзающих скорбей и гнетущего горя, и вдруг все это тряслось, редело, заменялось темным бором, в котором лохматою ведьмою носилась метель и с диким визгом обсыпала тонкими, иглистыми снежинками лукавую фигуру лешего, а сам леший
сидел где-то под
сосною и, не обращая ни
на что внимания, подковыривал пенькою старый лыковый лапоть.
— Не знаю;
сидел там
на холме, под
сосной.
Но иногда этот очень живой мальчик, запнувшись за что-то, часами одиноко
сидел на холме под
сосною, бросая сухие шишки в мутно-зелёную воду реки Ватаракши.
Я пришел к той части машины, где
на отлогом деревянном скате скоплялись шлихи и золото. Два штейгера в серых пальто наблюдали за работой машины; у стены, спрятавшись от дождя,
сидел какой-то поденщик в одной рубахе и, вздрагивая всем телом,
сосал коротенькую трубочку. Он постоянно сплевывал в сторону и сладко жмурил глаза.
Один охотник рассказывал мне, что он, занимаясь крытьем тетеревов более десяти лет и видя, что глухари, прилетая иногда к приваде вместе с простыми тетеревами, никогда
на нее не шли, а
сидели в близком расстоянии
на деревьях, преимущественно
на соснах, ломая крепкими своими носами молодые летние побеги, называемые погонцами, вздумал употребить эти погонцы для приманки глухарей; он нарубил верхних побегов с молодых
сосен и натыкал их
на приваде, около овсяных снопов.
Знаешь — розовенький такой мальчик, грудь тебе
сосет, да у какого мужа сердце повернется
на жену, глядя, как она с его ребенком
сидит!
— Где здесь божеское? — говорю. — Люди друг
на друге
сидят, друг у друга кровь
сосут, всюду зверская свалка за кусок — где тут божеское? Где доброе и любовь, сила и красота? Пусть молод я, но я не слеп родился, — где Христос, дитя божие? Кто попрал цветы, посеянные чистым сердцем его, кем украдена мудрость его любви?
Он более всех других был доступен для разговоров, потому что
на работы не отлучался, а или похаживал с навозными вилами по плотине, или
сидел над дрожащею скрынью и задумчиво слушал, ровно ли стучат мельничные колеса или не
сосет ли где-нибудь под скрынью вода.
— А там и чаще! Пешком уж стал захаживать и подарки носить. А уж я-то
на порог сунуться не смею: вдруг я туда, а генерал там
сидит… Убиваюсь… Вот однажды иду с должности мимо одного дома, где студент этот, учитель, квартировал, — жил он во флигелечке, книгу сочинял да чучелы делал. Только гляжу,
сидит на крылечке, трубочку
сосет. И теперь, сказывают, в чинах уже больших по своей части, а все трубки этой из рта не выпускает… Странный, конечно, народ — ученые люди…
— Да неужели нельзя вернуть это счастье, эту способность сознавать, что говоришь и думаешь правду? Сколько лет я не испытывал его! Говоришь горячо, как будто искренно, а в душе всегда
сидит червяк, который точит и
сосет. Червяк этот — мысль: что, дескать, друг мой, не лжешь ли ты все это? Думаешь ли ты
на самом деле то, что теперь говоришь?
Там, услыхав девичьи голоса
на огороде, он пробрался осторожно к задней стене, нашёл в ней щель и стал смотреть: девки собрались в тени, под
сосной; тонкая, худощавая Наталья уже лежала
на земле, вверх лицом, заложив руки за голову, Христина чистила зубы былинкой, присев
на стол и болтая голою ногой, а Сорокина,
сидя на земле, опираясь затылком о край стола, вынула левую грудь и, сморщив лицо, разглядывала тёмные пятна
на ней.
— Граждане, гонимые тоскою из домов своих, нередко видали по ночам, при свете луны, старца Феодосия, стоящего
на коленях пред храмом Софийским; юная Ксения вместе с ним молилась, но мать ее, во время тишины и мрака, любила уединяться
на кладбище Борецких, окруженном древними
соснами: там, облокотясь
на могилу супруга, она
сидела в глубокой задумчивости, беседовала с его тению и давала ему отчет в делах своих.
Вороны
сидели на высокой
сосне и смотрели сверху
на их борьбу, и очень беспокоились.
— Вот так же одна девушка пошла за ягодами, — рассказывал Костя, — отбилась от партии, да и осталась в лесу ночью одна… Дома ее хватились, давай искать — целых два дня искали, а
на третий — видят, что
сидит она
на сосне и не откликается. Уцепилась за дерево и
сидит… Целых два года была без ума, а уже потом рассказала, как ее леший пугал. Как заухает, как закличет по-ребячьи, как захохочет…
Сухой Мартын изшатался и полуодурелый сошел с дерева, а вместо него мотался
на бревне злой Дербак. Он
сидел неловко; бревно его беспрестанно щемило то за икры, то за голени, и с досады он становился еще злее, надрывался, и не зная, что делать, кричал, подражая перепелу: «быть-убить, драть-драть, быть-убить, драть-драть». Высокие ели и
сосны, замыкавшие кольцом поляну, гудели и точно заказывали, чтобы звучное эхо не разносило лихих слов.
Мельник Алексей Бирюков, здоровенный, коренастый мужчина средних лет, фигурой и лицом похожий
на тех топорных, толстокожих и тяжело ступающих матросов, которые снятся детям после чтения Жюля Верна,
сидел у порога своей хижины и лениво
сосал потухшую трубку.
Правда, ангельская песня! Как будто с неба звуки неслись. Петров
сидел в уголке и вдруг захлюпал. И я, — так глупо: реву, захлебываюсь; вышла из избы, чтобы вам не мешать. Бледные звезды
на зеленоватом небе, черные
сосны…
Немного погодя следователь
сидел в черной половине за столом и пил чай, а сотский Лошадин стоял у двери и говорил. Это был старик за шестьдесят лет, небольшого роста, очень худой, сгорбленный, белый,
на лице наивная улыбка, глаза слезились, и всё он почмокивал, точно
сосал леденец. Он был в коротком полушубке и в валенках и не выпускал из рук палки. Молодость следователя, по-видимому, вызывала в нем жалость, и потому, вероятно, он говорил ему «ты».
И странно мне смотреть
на Наталью Федоровну. Сутулая, с желто-темным лицом. Через бегающие глаза из глубины смотрит растерянная, съежившаяся печаль, не ведающая своих истоков. И всегда под мышкой у нее огромная книга «Критика отвлеченных начал» Владимира Соловьева.
Сидит у себя до двух, до трех часов ночи; согнувшись крючком, впивается в книгу. Часто лежит с мигренями. Отдышится — и опять в книгу.
Сосет,
сосет, и думает — что-нибудь высосет.
Это памятник Ренту; а вокруг, под большими великолепными
соснами, стоят скамейки,
на которых любят
сидеть охотники до поэтической тишины.
Под такою защитой он увидел, при свете восходящего месяца, что под вязом, где назначено ему было дожидаться Фрица,
сидели две женщины, спинами к нему,
на большом диком камне, вросшем в землю и огороженном тремя молодыми
соснами.
Пошел бродить по парку. В душе была обида и любовь, и пело слово: «Исанка!» В парке стояла теплынь, пахло
сосною. Всюду
на скамейках и под деревьями слышались мужские шепоты, сдержанный девичий смех.
На скамеечке над рекою, тесно прижавшись друг к другу,
сидели Стенька Верхотин и Таня.